Воспоминания потомков героя Великой Отечественной

Павел Филиппович Кравченко с женой Клавдией Алексеевной и сыновьями Альбертом и Игорем

О своем дедушке — ветеране Великой Отечественной войны Павле Филипповиче Кравченко — на страницах газеты «Социалка» поведала ее главный редактор Марина Жарникова. По сути, информации о самом герое не так много. Но та довоенная история, произошедшая с отцом автора Альбертом Павловичем, который в те годы был мальчишкой Алькой, говорит о ветеране очень многое.

Впрочем, судите сами. Печатаем рассказ с небольшими сокращениями.

Крестила гимнастерку

Лето сорокового выдалось земляничным. Довольные поселковые бабы выходили из лесу с переполненными корзинами, повязанными ситцевыми платками, насквозь пропитанными ягодным соком. Над Ивделем стоял одуряющий земляничный дух — хозяйки повально варили варенье: с уральской зимой, злой и долгой, здесь не шутили, а готовились к ней тщательно, не отказывались ни от чего, что предлагали эти леса. 

Оставаться без собственных запасов было страшно. Об этом знали все: от быстроногой детворы до тех странных людей с мрачными лицами, которых привозили в наглухо заколоченных вагонах и с великой предосторожностью переправляли в бараки за высоким забором. Кем они были, почему их держали отдельно от других, охраняя ружьями и собаками, Алька не знал.

Зато детям каждый день вбивали правило: не смотреть им в глаза при конвоировании по поселку, не подходить близко к таинственному забору и со всех ног нестись в поссовет, если вдруг увидишь в лесу или в поселке прячущегося человека, одеждой или выражением лица похожего на этих.

Правила Алька знал назубок, для него эти люди были темной силой, от которой нужно либо бежать сломя голову, либо уж вступать с ней в неравный бой, который, по здравом размышлении шестилетки, еще неизвестно в чью пользу закончится. Непонятнее же всего было то, зачем его отец, уважаемый и сильный человек, каждое утро уходил к этим людям за темным забором с двумя рядами колючки.

Мать, наутюживая его военную форму, не таясь, крестила гимнастерку. Отец же делал вид, что не замечает такого откровенного проявления суеверий. В том, что мать страдает пережитками, Алька не сомневался: церкви в поселке не было, а над немногими верующими потешались, повторяя смешной стишок из агитации: «Не верь мордастым ты попам. Им — сало, хлеб, тебе ж — обман!»

Обычно отец возвращался поздно вечером, домашним ничего не рассказывал, успевал перекинуться парой слов с засыпающими сыновьями. Спать он ложился полуодетым, кобура под рукой, сапоги рядом с кроватью. Частенько Алька просыпался среди ночи и видел, как отец в полной боевой готовности большими шагами пересекал двор и садился в подъехавшую «эмку».

Ведь стуканет гаденыш

Алька побродил по двору, выпил большую кружку парного молока, взялся было дразнить заклятого врага — здорового петуха белейшей масти, но тот на провокацию не поддался. Девать себя было некуда — и Алька решил в одиночку сбегать на полянку, что два дня назад они с братом нашли за ручьем. Лес пугал, но предвкушение ягодного пира сминало все страхи. Чтобы не тяготиться дальнейшими раздумьями, Алька нырнул за дом, пронесся по заднему двору и напрямки, огородами рванул к знакомой лесной тропе.

Одному и впрямь было жутковато: высоченные кедры оставляли от неба лишь беззащитные блеклые лоскуты, темные ели и сосны, казалось, бегут вместе с мальчишкой, неожиданно проворно переставляя толстые стволы-ноги. Сердце колотилось в немыслимом безалаберном темпе, то и дело подгоняя и без того испуганные ноги. Когда паника достигла высшей точки, затопив все 

Алькино сознание единственной мыслью — Зачем? Зачем я сюда пошел? — он пригнулся, готовый рухнуть прямо на эту тропу, из горла само собой вырвалось протяжное А-А-А-А-А, которое подхватило и понесло лесное эхо, и … как будто схватив пацана за шиворот, какая-то сила швырнула Альку прямиком на яркую, отвоеванную солнцем земляничную поляну. Раскинув руки, он камнем рухнул в траву, успев, однако, почувствовать, что страх улетучился сам собой, сердце встало на место, а недавние переживания показались смешными и детскими.

Поляна была огромной, отлично просматривалась со всех сторон, за день земляника еще больше напиталась солнцем. Сначала Алька отправлял в рот по одной ягодке, прислушиваясь ко вкусу каждой, пупырышки привычно щекотали язык, как бы поторапливая и дразня. Потом в ход пошли горсти: было приятно смешивать запоздавшую кислинку одной с сахарной сладостью другой. Ползая между гривками и бугорками, Алька позабыл обо всем на свете, попутно отдавшись своей новой мечте — стать полярником, как дядя Андрей.

От этих приятных мечтаний становилось удивительно радостно. Солнце пригревало, чувство довольства и сытости подвигало Альку к легкой дреме. Устраиваясь поудобнее прям у дряхлого теплого пенька, он прикрыл глаза и снова представил себе меховую куртку и унты… И тут чей-то жесткий и чуть удивленный голос произнес:

— Пацан, ты чей? Ты кричал?

На Альку, не мигая, смотрели три пары глаз. Это были те, о ком так часто предупреждали взрослые. Те, о ком нужно было немедленно сообщить в поселке. Побег — промелькнуло знакомое и только теперь понятое слово. Они были уже в пяти шагах, напряженно и настороженно делая шаг за шагом в его сторону. Алька молча смотрел на приближающихся людей, на их грязные, в шрамах и царапинах, лица, на грубую рваную одежду.

Самый маленький, быстро окинув взглядом периметр поляны, негромко произнес:

— Шухернет пацан, валить его надо!

— Ша! — оборвал его другой, чье лицо показалось мальчишке смутно знакомым. Двое замерли как вкопанные. — Я знаю этого шкета.

— Ты чего? — яростно зашипел маленький. — Ведь стуканет гаденыш, уйти не успеем. Валить надо!

— Нишкни! — вновь осек его главный. — Пацан, чей ты? Не Павла ли сын? Батю твоего Павел зовут, спрашиваю?

— Да, — твердо ответил Алька, услышав имя отца, как будто тот оказался сейчас рядом, и выпалил громче: — Кравченко!

— Тем более! — дергался маленький. — Тут же папане вякнет!

— А ты забыл, падла, как тебя, доходягу гунявого, его батя с этапа снял и в больничку замазал? Ты бы до машины не дополз! Не тронь, сказал!

— А меня его батя на шкере сцапал, но кодле не слил. А то меня как крысу бы… С голодухи я тогда. А он понял. Человек…

Но маленький сделал быстрый шаг и резко выбросил к Альке свою грязную корявую руку…

Что произошло дальше, Алька узнал лишь годы спустя. Спасительное беспамятство затянуло его в неведомый доселе покой, не идущий ни в какое сравнение с мятежными детскими снами.

Очнулся он от того, что кто-то настырно пихал ему под нос теплую мокрую тряпку, возил ею по лицу, растирал по щекам липкую влагу. Алька открыл глаза и увидел прямо перед собой зубастую собачью пасть. Он дернулся от неожиданности и ударился затылком о сосновый ствол. Оказалось, он был примотан к этому же стволу, руки связаны веревкой. Овчарка зашлась громким лаем и рванулась к подбегающему человеку в гимнастерке. Рядом слышались голоса людей, лай собак. Отец подбежал к Альке, распутал его и крепко прижал к себе.

Негласная мужская наука

«Мой дед Павел Филиппович Кравченко, младший политрук, политический руководитель взвода пешей разведки 755-го стрелкового полка 217- й стрелковой дивизии 49-й армии, погиб в разведке 20 июня 1942 года под Смоленском. В скупом донесении, сделанном рядовым, значится Юхновский район, 300 метров от села Косая Гора. Как это произошло, нам не узнать уже никогда.

До войны мой дед служил на одной из ивдельских зон, в которой отбывали наказание отъявленные бандиты, по большей части насильники и убийцы: их отправляли на Урал в расчете на суровый климат и сложность побега. Человеческая жизнь значила для них так же мало, как и собственная. Убивать им было легче, чем красть. 

Заслужить их уважение можно было только силой. И, видимо, чем-то еще, что заставило дрогнуть даже эти задубелые подлые сердца и проявить невероятное для людей этой породы качество — благодарность. Их, конечно, взяли. И, скорее всего, не было между беглецами и начальством задушевных разговоров. Но…

Размышляя о войне, мы в первую очередь говорим о выдающемся бесстрашии, о подвиге и самопожертвовании. Но не только эти достоинства должны мы оплакивать, вспоминая погибших. Мы потеряли значительно больше — миллионы людей, наделенных способностью сострадать, попросту понимать и жалеть других, уважать чужую боль и неприютность, давать шанс.

Давным-давно во мне живет глубинное непоколебимое убеждение, что собственной жизнью я обязана своему деду Павлу, который, будучи наделен безграничной властью над заключенными, сумел завоевать их уважение не властной силой, а человечностью и справедливостью. Именно поэтому не убили они, а просто связали его сына — позже моего отца Альберта Павловича Кравченко, который с 30 лет жил на Колыме, честно работал, строил, любил свою семью и страну. 

И сделали это урки не столько из понятной жалости к ребенку, но и руководствуясь негласной мужской наукой, которая испокон веку расставила по местам все наши важности и ценности: Родина, честь, дружба, любовь, доброта — все то, что прочной нитью связывает людей самых разных убеждений и судеб, — говорит Марина Жарникова. 

— Разыскивая информацию о своем деде, я нашла около десятка его полных тезок — Кравченко Павлов Филипповичей. Рядовые, офицеры, красноармейцы, краснофлотцы, северяне и южане, совсем молодые и уже бывалые, поправшие своей смертью смерть, остановившие зло — Царство вам всем Небесное и вечная слава!»

Подготовила Елена СИДОРОВА по материалам газеты «Социалка»